[рыба глубоководная]

Вставать на работу через два часа, но во мне слишком много адреналина после двух сезонов хк подряд, я не могу уснуть. Значит, можно заняться чем-нибудь полезным и собрать свои работы отовсюду, например.

1. На ключ Такигава Крис Ю/Коминато Реске Посмотри на мир моими глазами

750, упрт аушк, едва преслэш

Погоня за жертвой — в этом, пожалуй, был смысл жизни Рёске. Чувство азарта, зудящий где-то за гранью восприятия страх, плечо настолько же увлечённого напарника, всегда готового поддержать любую авантюру, и сама жертва, маячащая впереди, чувствующая скорую смерть и оттого ещё более отчаянная — это то, что бы он никогда не смог передать словами. Если бы Рёске спросили, что такое погоня, он бы подумал, что это блеск в глазах Курамочи, или блик на тонком лезвии копья Фуруи, или надёжность Тецу за спиной. Охота — естественная и неотъемлемая часть жизни, или даже скорее сама жизнь, и если бы Рёске потерял возможность охотиться, он бы навсегда потерял себя. Возможно, именно это знание заставило его наконец посмотреть на Криса.

Не то чтобы до этого он его совсем не замечал. Но разве это не скучно — ловить уже подстреленного зверя? Скучно и слишком просто, и тот, кто играл эту роль в охоте — последний, на кого Рёске обратил бы внимание. Они с Крисом существовали скорее параллельно, и Рёске ничего бы не потерял, продолжайся оно так и дальше. Но на следующей вылазке ловцом был не Крис.

Он обнаружился только после, когда они вернулись в поселение с богатой добычей, и Рёске невольно оглядывался, высматривая его. Крис не слишком прятался, но всё-таки, если бы Рёске не искал его целенаправленно, он бы его и не заметил. Крис сидел за холмом, у реки, закат над ним пылал, отражаясь в глади воды, и это оказалось так неожиданно красиво, что Рёске застыл на долгие пару минут, прежде чем снова двинуться вперёд. Очертания фигуры Криса расплывались, окутанные ореолом света, и это тоже было красиво, так что он не сразу заметил перебинтованную руку. А когда заметил, жалость поднялась в нём, затапливая, смягчая и оглушая его голос, так что не удивительно, что Крис никак не отреагировал на его тихое приветствие. Наверное, он даже не услышал.

Рёске сел рядом прямо на влажную траву, не слишком близко, чтобы ненароком не задеть больную руку. Но присутствие другого человека всё равно ощущалось слишком остро.

— Как охота? — спросил Крис, давая понять, что Рёске всё же заметили.

Голос его прозвучал безжизненно и плоско, и Рёске отчего-то на мгновение стало страшно.

— Неплохо. Что с рукой?

Рёске хотелось быть деликатным, но стоило ему представить, что такое могло бы случиться с ним, что кто-то ходил бы вокруг него на цыпочках, как возле умирающего... ему становилось тошно.

— Это... неважно. Пройдёт. — Крис на миг оглянулся: — Только не говори, что жалеешь меня.

— Кха! Вот ещё.

Рёске замолчал, и Крис тоже не стремился продолжить разговор. Он щурился, всматриваясь в как будто застывшее зарево, и Рёске подумал, что всё это глупо. Не человек же умер, в конце-то концов.

Он поднялся и быстро пошёл в сторону загорающихся в деревне костров, стараясь игнорировать противный холодок в груди.

Словно человек всё-таки умер.


Дни потянулись странно, как застывшая смола над огоньком свечи. Охота была всё такой же захватывающей, и вид поверженной жертвы вызывал всё такое же сытое удовлетворение, но холодок надёжно поселился между рёбер, как мелкий зверёк в норе, и грыз изнутри: как там Крис? как он там, без охоты?

Крис, кажется, обосновался у реки надолго. Рёске иногда приходил к нему, делил тишину на двоих, и Крис ни за что бы не подал голос первым, а Рёске ничего не решался сказать.

Только однажды он не сдержался, долгие недели спустя, когда сроднившийся с ним зверёк сильно вгрызся, кажется, в самое сердце ещё с утра и не желал отпускать.

Рёске хмуро глянул на невозмутимого Криса и в очередной раз почувствовал всю глупость и нелепость этих посиделок.

— Чушь какая-то.

— Хм?

Крис сел поудобнее, опираясь на локти. Повязку с руки ему убрали совсем недавно.

— Всё это. Ну скажи честно — тебе ведь плохо?

Крис долго молчал, и Рёске даже решил, что он вовсе не ответит. Странная обида почти захватила его с головой, но Крис всё-таки пошевелился:

— Мне не плохо. Я всё ещё живой, и разве одно это не даёт надежду? И всё ещё будет. И рука тоже пройдёт. И смотри, какой красивый закат, такого красивого ещё не было. А завтра будет восход. Ну, понимаешь?

Рёске не верил и не понимал. Крис ведь такой же, как он, и жизни не смыслит без охоты, иначе чего он сидит тут, а не ищет себе новое занятие, чтобы двигаться дальше?

Ты убедительный, конечно, но ты меня не обманешь, — Рёске не сказал этого вслух. Тишина опустилась сказочная, как в далёком детстве после вереницы историй у потрескивающего костра, река тихо шумела, да и, собственно, кто знает, что завтра будет кроме восхода. Может быть, начнётся дождь, но ведь и дождь когда-нибудь кончается.

Эй, не так ли, Крис?


2. На ключ пускать в глаза солнечных зайчиков совершенно внезапная для меня фурусава.

около 350, преслэш, романс и фуруя-центрик

Фурую отстранили от тренировок. Вот просто чуть ли не за шкирку взяли и выставили с поля — иди, говорят, бегай со вторым составом. Фуруя, конечно, побежит, ещё впереди всех побежит, дважды обгонит, но бегать — это совсем не то, что стоять на горке. Савамура вот тренируется в буллпене и выглядит таким счастливым, что даже завидно. С другой стороны, а кто не будет счастливым, когда его подачи ловят?

Фуруе скучно. Он наматывает круги, давно уже не считая, сколько отбегал, и на уме у него одна горка. А тут ещё тест по математике, и Миюки смотрит издевательски, и Савамура купается в безраздельном внимании. И то ли внимание у Савамуры хочется забрать, то ли самого Савамуру у внимания — тут не разберёшься. Просто Фуруе скучно; у него даже кончики пальцев покалывает, так хочется подавать. А до конца означенного срока ещё почти полнедели.

Ближе к вечеру Фуруя идёт на поле и садится на скамейку. Не то чтобы наблюдение как-то помогло ему заглушить голод по игре, только сильнее захотелось ощутить тяжесть мяча в ладони. Солнце висит огромное, как серый слон, когда-то виденный в зоопарке; Фуруя щурится и даже не сразу понимает, что в глаза ему лезут лучи вовсе не от солнца. Савамура виснет на перегородке и лыбится ему прямо в лицо, вертит в руках маленькое зеркальце (и где только взял?).

— Не кисни! — выдаёт он, бросает зеркальце Фуруе и бежит обратно, чтобы тут же угодить в захват Курамочи.

Фуруя смотрит ему вслед и уже знает, как отомстит вечером: возьмёт на пробежку его любимую шину, и пусть Савамура вопит, сколько влезет — сам виноват, нечего его слепить.

И с чего он вообще взял, что Фуруя киснет? Разве что совсем чуть-чуть. Самую капельку.

Вот если Савамура не придёт на вечернюю пробежку, вот тогда Фуруе станет не по себе.

Эту мысль он отбрасывает вместе с зеркалом на скамейку. Осталось-то каких-то три с половиной дня — и тогда всё снова станет нормально, и Савамура перестанет к нему цепляться.

Впрочем, Фуруя не против, но как раз это совсем-совсем неважно. Ну, разве что совсем чуть-чуть. Самую капельку.

3. На ключ курасава поцелуй под дождем

что-то около 400, ваниль и маааарвел

— Мне это не нравится, так и знай.

— Ага. Лезь уже.

Курамочи ещё раз оглянулся по сторонам и подтолкнул Савамуру глубже в переулок. Дождь долбил по карнизам, редкие прохожие не спешили на улицу, а те, что были, укрывались под зонтами и прятали носы в поднятые воротники. Погода не радовала ещё с утра промозглой моросью, а к вечеру и вовсе одарила ливнем, но скука, одолевшая Курамочи, вытянула его наружу буксиром. И Савамуру потащила за собой.

Тот как раз остановился под пожарной лестницей и тоскливо посмотрел вверх:

— Мне действительно нужно это сделать?

— Давай!

Курамочи нетерпеливо покачнулся на пятках, ежась от проникшей за ворот влаги. Ко всему прочему, дул мерзкий ветер, и Курамочи, честно говоря, продрог уже до костей.

— Я получу кровоизлияние в мозг и умру, — напоследок буркнул Савамура и обречённо зацепился за перекладину, подтягиваясь выше.

— Так не бывает, — Курамочи неуверенно отозвался и шагнул немного вперёд, задирая голову.

Савамура пытался перевернуться, опасно скользя ладонями по вертикальным перилам — Курамочи даже успел испугаться, что затея оказалась откровенно дурацкая, — но наконец повис на коленях, как раз очутившись напротив лицом.

— Маски не хватает, — нервно хихикнул Курамочи, всё-таки признав, что авантюра совершенно таки идиотская, и обхватил влажные щёки руками. Ощущение было действительно странное.

— Что мне нужно сказать?

— Ничего не говори.

Курамочи потянулся вперёд, целуя холодный рот, и безжалостная реальность уверила его, что ничего особенного в спайди-поцелуе не было: было только очень мокро — капли скользили по губам и подбородку, падая и бесшумно разбиваясь об асфальт.

Курамочи ещё немного потягался со стихией, а потом отодвинулся, открывая глаза и натыкаясь на взгляд Савамуры.

— Хрень какая-то, — доверительно поделился тот и облизнулся. — Снимай меня отсюда.

Только чудом ему удалось слезть, не упав в набежавшую из слива огромную лужу.

Потом они сидели в тёплом кафе, медленно потягивая обжигающе горячий кофе, и Савамура ковырялся ложечкой в кремовом торте, поглядывая на него отчего-то абсолютно хитрющими глазами. И Курамочи даже думать не хотел, что его ждёт после такого.

Он внимательно посмотрел на Савамуру — его ресницы всё ещё были слеплены влагой и торчали острыми стрелками, а маленькая прозрачная капля медленно стекала по виску.

Савамура вдруг сполз на стуле, и Курамочи готов был поклясться, что мимолётное, но настойчивое касание внутренней стороны его бедра острым коленом было вовсе не случайным.

И он подумал ещё, что подобное стоит повторить ну хотя бы раз. И теперь в Америке. И желательно со сменой ролей.

Возможно, в дежурке осталось что-то ещё, но я ни за что уже не вспомню, эти кое-как нашла в архиве

Ну и, собственно, два мини с ШВ. Мне нравятся эти мои тексты, хотя меня в них заносит куда-то не туда. А "Затапливая Токио в плевке" — думаю, это что-то выше фандомного. Это копилось во мне лет эдак с 14: ну, знаете, все эти подростковые загоны и неспособность найти своё место в мире. Правда, Курамочи здесь нашёл свой выход, а вот я пока нет.
Ладно, может, со стороны текст и не кажется таким уж значимым, но для меня он безумно важен, хотя, само собой, далеко не безупречен. Но я продолжаю и продолжу совершенствоваться, благо, гореть пока есть по чему.

4. Когда сантименты в почёте

1015, преслэш и бла-бла

— Теперь не отвертишься, — смеётся Миюки и больно пихает его в плечо.

Курамочи делает вид, что ему плевать. Даже не так: он заставляет себя поверить, что ему плевать, и если ему кажется, что его уши пылают, то это, конечно, только кажется.

Он борется с желанием потрогать уши руками, да и не до того ему — в ладонях он прячет маленькую шоколадку, спасибо, господи, не сердечком.

— Только попробуй её выбросить, — вдруг предупреждает Миюки, и Курамочи чертыхается — он что, читает мысли?

Курамочи глубоко вздыхает и пытается посмотреть на ситуацию с другой стороны. Ну кому из его знакомых дарили шоколад на четырнадцатое февраля? Даже Миюки, этой гиене, не дарили, и сейчас он потешается наверняка от того, что завидует.

— Не собираюсь я её выбрасывать, — наконец отвечает он и разжимает пальцы, запоздало спохватившись, что шоколад растает.

Он убирает его в сумку, бережно укладывая на учебники, чтобы ненароком не раздавить, и тихонько оглядывается, но ни одна девочка в классе на него не смотрит.

Курамочи спешно гонит от себя мысль, что он так и не узнает, кто подложил ему подарок, потому что ну в самом деле, кто оставляет шоколад, чтобы потом никогда не признаться?

Мысль бежит дальше, и ему ни за что не сосредоточиться на уроке, даже если бы он захотел. Встречаться с кем-то было бы здорово. Она бы поддерживала его на играх, и иногда бы делала бенто, и они бы ходили в автоматы стрелять зомби, ну или что там больше нравится девочкам. И он бы мог выиграть ей мягкую игрушку в тире. И купить мороженое. И что-нибудь ещё. Предвкушение сладко тянет в груди, и к тренировке настроение у него взлетает до небес.

Даже несмотря на то, что Фуруе шоколада подарили куда больше, и не тайком, а очень даже прямо, Курамочи до этого нет дела. Его подарок куда ценнее.

До вечера он мается ожиданием, но к нему так никто и не подходит. Наверное, он торопит события; девочки ведь такие — робкие и нерешительные, и это только подстегивает фантазию и нетерпение Курамочи.

Вечером, пока никого нет, он заваливается на кровать Савамуры и запускает руку под подушку, вытаскивая наружу телефон. Никаких смсок он не находит и хихикает: Вакана Савамуру даже не удосужилась поздравить. Он убирает телефон обратно и натыкается пальцами на что-то шуршащее. Под подушкой обнаруживаются целых три таких шоколадки, как у него, а рядом валяется пара уже пустых обёрток.

Курамочи хмурится. Не то чтобы находка делала его подарок менее уникальным, но в отместку он всё равно съедает одну конфету. Дверь открывается как раз тогда, когда он проглатывает сладость.

Курамочи успевает открыть рот раньше Савамуры:

— Кто тебе это подарил?

— Никто не дарил, я сам купил, они дешёвые и вкусные… Эй! — он повышает голос, когда подходит и замечает, какое преступление Курамочи совершил. — Кто тебе разрешал их есть, я и так положил тебе целую штуку, совесть-то имей!.. Ай, ты чего?!

Курамочи подминает его под себя в мгновение ока.

— Ты… придурок! — до Курамочи не сразу доходит, но когда доходит — ярость подстёгивает его как вожжи. — Я подумал, это подарила девочка! Я хотел пойти с ней в игровые автоматы!

Он смотрит в красное лицо, сжимая пальцы на чужом горле.

— Прости!.. Прости! — хрипит Савамура, и, подумать только, старается сдержать смех.

От возмущения у Курамочи теряются все слова. Он отпихивает Савамуру от себя и, сердито хмурясь, залезает на свою кровать. Внизу отвратительно хрюкают, а Курамочи скрещивает руки на груди, цепляясь пальцами за бока. Может быть, и нечестно обижаться на такое, но ему всё равно досадно — вот до комка в горле. А как ведь могло всё быть классно! И бенто эти, и лично для него придуманные кричалки, и автоматы, а когда бы она разрешила себя поцеловать, какие мягкие были бы у неё губы, и она бы жмурилась от страха и волнения, а он бы её успокаивал, улыбался и гладил по голове, а ещё…

— Ну хочешь, я с тобой в автоматы схожу!

Савамура вырывает его из фантазии внезапно, и Курамочи рявкает:

— Да кому ты нужен!

Савамура вдруг замолкает, а потом говорит так тихо, что приходится прислушиваться:

— Кому-то, может, и нужен.

Что-то в этих словах не так, но Курамочи не хочется над этим думать. Как будто у него своих проблем нет, в самом-то деле.

Остаток дня он проводит, занимаясь чем-то незначительным. И ни слова не говорит Савамуре.


На следующее утро он чувствует себя странно. Это чувство тянет, как то ощущение при затёкшей ноге — и игнорировать нельзя, и не сделаешь ничего, пока само не пройдёт. Он чувствует себя необычно, непривычно одиноким, чего с ним никогда не случалось раньше. Он ощущал себя бесполезным, потерянным, растерянным и даже обречённым, но одиноким — никогда, и это оказалось неожиданно жутко.

Савамура снова полон энтузиазма и энергии, как будто это не он вчера говорил таким пугающе упавшим голосом. Как будто он тоже чувствовал одиночество. Как будто он почувствовал его даже раньше.

Курамочи присматривается к нему на завтраке, и внезапное открытие оглушает его: другие люди тоже думают и чувствуют, им тоже бывает больно и страшно, они тоже иногда не могут понять, что им делать дальше.

Курамочи недоумевает, почему не замечал этого раньше, и заворожён открывшейся картиной: вот Миюки замирает и напрягается, чтобы расслабится, когда Савамура смеётся его шутке; вот Фуруя поднимает подбородок и подвигается вперёд, как будто хочет что-то сказать, но всё-таки не решается; вот Савамура на мгновение оборачивается к нему и вздрагивает, отворачиваясь, когда встречается с Курамочи взглядом.
Весь день Курамочи следит за окружающими людьми, и чувство, охватывающее его, сродни эйфории.

И потому вчерашняя сцена никак не выходит у него из головы. Чувствовал ли Савамура одиночество? Было ли ему так же тошно, как самому Курамочи с утра?

Курамочи не знает, почему это его волнует, но зато знает, что он не хочет, чтобы Савамуре было плохо.

Поэтому ночью, когда Маско уже спит, а Курамочи смотрит в тёмный потолок, он говорит:

— Ладно, давай сходим в автоматы.

Тишина стоит относительно долго, и он даже успевает подумать, что Савамура уснул, когда тот отвечает:

— Пошли.

Курамочи почему-то вдруг представляет, как глаза Савамуры будут блестеть от света мерцающих экранов, каким он будет непреклонно серьёзным в попытках его обыграть и как он измажет все губы и пальцы в соусе, когда они зайдут затем в какую-нибудь кафешку.

Курамочи хочется улыбаться, и он улыбается в темноту, ощущая себя накачанным гелием воздушным шариком.

Он отказывается верить в то, что Савамура не чувствует себя так же.

5. Затапливая Токио в плевке

2361, ау, преслэш, спасибо Комацу Саке

Ты выходишь из дома, идёшь по улице А, через три квартала поворачиваешь на улицу Б, идёшь до высокого цветастого здания, и вот оно — новое рабочее место. Работа не самая сложная и не требует ума (выгрузить коробки, занести их в магазин, расставить на маленьком складе, чтоб не сильно мешали ходить, пойти за новыми коробками), так что когда кто-то спрашивает, где он теперь работает, ему сложно ответить, что в книжном магазине. Курамочи не часто читает книги. Скорее, он их совсем не читает, ему больше нравится играть или смотреть диски из проката на стареньком ди-ви-ди. Маме он говорит, что копит на университет: больше для её успокоения. Сам он не знает, что будет делать дальше, и знать не хочет. Он застыл, как не самая впечатляющая статуя посреди оживлённой площади, и люди идут мимо, не слишком обращая на него внимание и оставляя его позади. Курамочи за ними не тянет. Но «честное слово, мам, я уже выбрал, куда пойду».

Книги по полкам расставляет не он, а тихая девушка с короткой причёской и большими глазами. Её зовут Юки, и она почему-то избегает оставаться наедине с Курамочи. Когда он, нагруженный коробками по самые брови, входит на склад, её или нет, или она поскорее уходит. Она пытается сделать это незаметно, но право слово, Курамочи ведь не дурак. Его не то чтобы это цепляло, он бывает в магазине не чаще трёх раз в неделю, но почему бы и не перекинуться ничего не значащими фразами, пока он переводит дух, облокотившись о косяк? Никому бы не стало хуже, зато наверняка стало бы хоть немного повеселее. Если в книжном магазине вообще может быть весело.

Он бы предпочёл работать продавцом да хотя бы в той лавке, где берёт диски, но там в работниках не нуждаются, а Курамочи слишком всё равно, чтобы искать работу где-то ещё. Книжный близко, а платят не так уж и мало, и что ещё надо?

Вчера он встречался с Рёске. Они сидели в маленькой кофейне на углу, и Рёске выглядел замечательно и поразительно уместно, когда дул на воздушную пенку своего кофе, хотя тот и так не был горячим. Он рассказывал о том, что только что сдал работу в своём физико-химическом институте, и что один преподаватель в будущем предлагал ему остаться работать на кафедре, и что он познакомился с девушкой, и что они ходили гулять. Курамочи кивал, и ему было совсем немного тоскливо. Возможно, это был не его путь. Но начала своего пути он никак не мог уловить в бесконечном лабиринте жизни.

Ему самому хватило минуты, чтобы рассказать о себе. Да, работаю уже месяц на новом месте. Да, зарплата небольшая, но мне хватает. И да, у меня теперь появился напарник — чёрт его знает зачем.

Кстати о напарнике. Энергичный и эмоциональный, таких называют живчиками, он налетел на Курамочи, едва тот шагнул за дверь:

— Привет, меня зовут Савамура, мы будем работать вместе!

Савамура сиял начищенной монеткой, и откуда в нём столько жизни с утра? Курамочи, конечно, и сам не был самым спокойным человеком на свете, скорее наоборот, но вот он в такое время только душераздирающе зевал и украдкой оглядывался в поисках стула. Машина подъезжала около восьми тридцати, и до того момента можно было спокойно досыпать где-нибудь в углу.

— Угу. Курамочи. Ну и на кой ты тут?

— В смысле?

Курамочи махнул рукой, придвигая стул поближе к стене, чтобы удобнее было прислониться, и в этот момент зашла Юки.

Савамура тут же кинулся с приветствиями уже к ней, и вот тогда стало обидно. Юки почему-то зацвела, заулыбалась, разбивая в пух и прах теорию о чрезмерной стеснительности. Ну и чем Курамочи хуже этого выскочки?

Ну и плевать. Он прикрыл глаза, ощущая щекой гладкую прохладу стены. Его это совсем не касается.


С Рёске они попрощались уже ближе к вечеру. Он под конец сказал, что Курамочи изменился, на что сам Курамочи только пожал плечами. Четыре года прошло со школы, и разве это не нормально — меняться со временем?

Но слова не выходили у него из головы даже тогда, когда он улёгся в постель. Ну, допустим, и стал он поспокойнее, и люди вокруг начали вызывать в нём странное раздражение, и он перерос маму на две головы, и из зеркала на него смотрел уже не школьник, а почти взрослый мужчина, которому приходится вставать на полчаса раньше, чтобы побриться. Но с чего Рёске вообще уделил этому внимание? Вот если бы у него выросла вторая голова, это бы было важно.


Улица А, улица Б, знакомые слоганы на огромных билбордах — это в понимании Курамочи являлось стабильностью. Он почувствовал некий дискомфорт, представив, что через полгода вправе будет сказать, что сможет дойти до работы с закрытыми глазами. Стабильность точно не была пределом его мечтаний. В принципе, когда ты ни о чём не мечтаешь, никаких пределов нет вообще.

Во вселенной Савамуры понятия о стабильности не существовало вовсе. Савамура — стихийный ураган, и Курамочи держался за свои стабильные билборды изо всех сил, чтобы не угодить в этот ураган по самое не хочу. Самому Савамуре, в общем-то, было всё равно на желания Курамочи. Ему бы, наверное, и в голову не пришло, что ему могут быть не рады. В конце концов, он что, родился в семье эстрадных артистов?

Уже на третий день Савамура стал звать его «Курамочи-семпай», и тогда Курамочи решил, что таких незамутнённых идиотов он в своей жизни ещё не встречал. Но когда он узнал, что даже у этого идиота в жизни есть цель, вся его наигранная злость сошла на нет. Савамура забавный парень, и у него наверняка много друзей, и каждый из них перегрызёт за него глотку кому угодно, и кто вообще виноват, что Курамочи за четыре года постарел на двадцать лет? Уж точно не Савамура.


— Курамочи-семпай, а пошли сегодня в бар?

Это Савамура предложил всего через пару недель после их поверхностного знакомства.

— Слушай, ты можешь обращаться ко мне просто на ты? И какой к чёрту бар?

— Если я начну обращаться к тебе на ты, ты пойдешь со мной в бар?

Курамочи поставил очередную коробку на место и раздражённо выдохнул:

— Ты глухой? Какой бар?

— Неважно, увидишь на месте. Так пошли?

Курамочи мог бы отделаться тысячью важных дел, или мог бы отказать, не оправдываясь вообще, но почему-то этого не сделал. Савамура был всего на чуть выше него, и если бы Курамочи не сутулился, эта разница была бы совсем не заметна. Он улыбался так, будто ему подарили самый лучший подарок на день рождения (как будто он умел улыбаться иначе), и вкупе со всем этим, Курамочи не смог сказать нет.

Савамура слишком живой, и было бы отлично, окажись это заразно. Эту мысль Курамочи запер за тяжёлой стеной и повесил огромный железный замок. У него всё неплохо, и разве это не значит, что у него всё хорошо?


В баре они сидели долго. Планомерно напивались, обсуждая совершенно незначительные вещи, и если бы они попытались вспомнить, о чём говорили хотя бы десять минут назад, они бы не смогли.

Оттого внезапный переход оказался ещё более неожиданным.

— Бесишь ты и твои наигранные страдания. Вся жизнь перед тобой и ты можешь делать что угодно, но ты сидишь в песочнице и капризно разбрасываешь песок, когда за твоей спиной целое море.

— А не заткнуться ли тебе?

Курамочи так опешил, что даже не смог как следует его послать. Язык вообще странно заплетался, может быть, потому, что в последний раз он пил на выпускном.

— Я-то заткнусь, а ты таким и останешься! Самому не противно? Тебе двадцати пяти нет, а ты как будто завтра планируешь покупать гроб. Хоть немного бы пожил на полную катушку!

— Ты хочешь сказать, я живу не на полную катушку?

Курамочи поднялся, вглядываясь в лицо напротив. Глаза у Савамуры были не на шутку злые, и он вообще не понимал, почему чья-то жизнь настолько того цепляет.

— Именно это я и хочу сказать!

Щеки у Савамуры пылали, губы влажно блестели в пронизанном софитами полумраке и едва заметно дрожали. Курамочи наклонился и, движимый странным порывом, скорее укусил, чем поцеловал его, почти сразу отстраняясь:

— Как хочу, так и живу, понял? Не тебе меня судить.

Савамура смотрел упрямо, но не издал не звука. Курамочи развернулся и двинулся к выходу, пробираясь между разгорячённых тел. К счастью, его не стали догонять, хотя он готовился в любой момент почувствовать цепкие пальцы на плече.

Савамура, конечно, был не прав. Каждый сам выбирает себе дорогу, будь она полной впечатлений или спокойного благополучия. Но Савамуре совсем не обязательно знать, что вторая дорога совершенно точно не являлась маршрутом Курамочи.

Единственное, чего сейчас хотелось — потеряться в полупустых тёмных улицах Токио и никогда — никогда — не найти обратной дороги.


Курамочи проснулся от надоедливой трели телефона. В голове гудело после вечерней попойки, но даже в таком состоянии он понимал, что вставать ещё совсем рано. Не может ведь быть, что... Он прищурился, вглядываясь в яркий экран. Ну конечно. Савамура. Как же иначе.

— Чего тебе?

Курамочи поморщился от того, каким хриплым был его голос.

— Я в школе играл в бейсбол.

Савамура в трубке совсем не звучал виноватым или хотя бы сонным. Курамочи захотелось послать и его, и весь мир ко всем чертям.

— Твою мать. Это именно то, что я хотел узнать в четыре часа утра. Ты...

Он даже не договорил. Сбросил, отшвырнул от себя телефон, переворачиваясь на живот и укрываясь с головой. Ну же. Ночь, постель, спать... Сон идти не хотел. Почему Савамура не спит? Курамочи это слишком знакомо, чтобы просто выбросить мысли из головы. Он ударил подушку раз и другой, прежде чем нашарить телефон. Савамура ответил сразу же, хоть бы секунда заминки, честное слово.

— Брось, кто не играл в бейсбол в школе.

— Мне говорили, я могу стать хорошим питчером. Что-то пошло не так.

У Курамочи что-то тоже пошло не так. Сколько там недель они знакомы?

— Ты же левша, да? Вроде как питчеры-левши — грозные противники.

— Ага. Что-то вроде.

Савамура замолк, его тихое дыхание грело ухо Курамочи через телефонные вышки, темноту и динамик трубки.

— А я читал комиксы про суперменов.

— Я не прочёл почти ни одной книги, потому что засыпал на втором предложении.

— Однажды одноклассница подарила мне шоколад, но мне стало так стыдно, что я выбросил его прямо при ней. Больше мне никто ничего не дарил.

— Однажды я потерялся в городе и не хотел возвращаться домой, потому что дедушка бы меня засмеял.

Они обменивались полуслучайными фактами не менее получаса. Курамочи, вытянув руку, пытался разглядеть очертания ладони в кромешной тьме. Он почти не задумывался о том, что говорил, зато слова Савамуры отпечатывались, как огненным клеймом, где-то в подкорке. Савамура любит море и не любит бассейны. Савамуру выгоняли из класса, потому что он много шумел, и урок срывался из-за того, что его друзья пытались его защитить. Савамура однажды пытался отходить птицу, и она умерла, пока он спал.

Курамочи зевнул посреди предложения, и Савамура вдруг спохватился:

— Извини, завтра же на работу! Спокойной ночи.

Он отключился раньше, чем Курамочи успел проворчать, что уже сегодня, идиот.

Он думал, что не сможет заснуть, но сон сморил его практически сразу. И Курамочи почему-то совсем не чувствовал досады от того, что Савамура отнял у него столько времени.

Впрочем, это всё равно не помогло ему выспаться. Справедливости ради, кто вообще высыпается, когда вынужден вставать под будильник? Чёртова взрослая жизнь. Судя по всему, она заключалась в постоянном недосыпе, глухом раздражении и двух важных днях в месяце — днях зарплаты. Но наверное, всё дело в самом Курамочи. Он своими глазами видел людей, довольных всем этим, и если с Курамочи что-то не так, это не проблемы всего мира. Загвоздка в том, что эта мысль нисколько его не успокаивала.


Больше они никуда не ходили. Они общались как раньше, не особо вдумываясь в слова, и никто из них не вспоминал об этом странном ночном разговоре по телефону. Недопоцелуй иногда покалывал Курамочи губы, будя в нём что-то неправильное, но он быстро задувал этот пожар, не давая ему разгореться как следует. И Савамура был всё таким же звонким и солнечным, и, наверное, всё было хорошо.

— Осень скоро, — однажды задумчиво уронил Савамура, и Курамочи передёрнуло.

Он совсем забыл их давнишний разговор за парой бутербродов на крылечке у зоны разгрузки. Ведь верно же: это Курамочи прикрывается планами об учёбе, а Савамура действительно собирается учиться. Он не помнит, на кого именно, да и неважно это. Важно лишь то, что Савамура уйдёт, а он снова завязнет, как муха в янтарной смоле. Ему снова придётся хвататься за билборды, за эту свою стабильность, чтобы не утонуть, не стать похороненным в высотках безразличного Токио.

Курамочи слишком долго не отвечал, а Савамура давно уже занялся своим делом. Момент, если он и был, оказался упущен, впрочем, он и сам не знал, что собирался сказать.


Их взаимоотношения так никуда и не развились. Курамочи даже не был уверен, что Савамура теперь может называть его другом, и сентябрь наступил, цепляясь тучами за многоэтажки.

Савамура звал их с Юки в караоке на прощальную вечеринку, но Курамочи всё переносил день, отнекиваясь важными делами, и в конце концов Савамура уехал без всяких церемоний, не имея больше возможности хоть немного задержаться.

Курамочи и сам бы не смог объяснить, почему он отказывался. Может, ему просто не хотелось прощаться.

Как бы то ни было, прошёл и сентябрь, и октябрь, и половина ноября, и всё, что ему осталось — безмолвный номер, когда-то недавно-давно забитый в контактный лист.

В самый промозглый день этой осени Курамочи собрался и поехал домой. Он смотрел на маму с её новыми морщинками в уголках глаз и на лбу, и ему больше не хотелось ей лгать.

Они сидели за кухонным столом, как часто делали в его детстве, и он говорил, говорил и говорил о том, как он потерян, как он не видит, куда ему идти и зачем ему это делать, как дни и недели проносятся перед ним синкансэном, и ему их уже не остановить. Его глаза остались сухи, но мама плакала вместо него, цепляясь маленькими руками за его огрубевшие пальцы.

Ночь он провёл дома. Лежал на своей кровати, из которой давно вырос, смотрел на потрескавшийся потолок и вспоминал о том, что когда-то он хотел стать врачом. Детские мечты отдавали наивностью и даже банальностью, но ночь за окном почему-то перестала быть такой тёмной. Что-то, мучившее его уже почти пять лет, прекратилоо давить на рёбра, и, казалось, только сейчас он смог вздохнуть полной грудью.

Курамочи проснулся другим человеком. Он остался в своём городе, даже не став возвращаться в Токио за оставшимися в его маленькой квартирке вещами, поселился в библиотеке, прочитал столько литературы, сколько не осилил за всю свою жизнь.

Год пролетел даже быстрее, чем все до него, но у него больше не было привкуса бесцельности. Курамочи верил, что наконец нашёл свою дорогу.

Поднимаясь по ступенькам института, он набрал тот единственный номер, который так и не удалил, в отличие от всех прочих, оставшихся в его прошлой, токийской жизни.

Искажённый электронный голос мягко дохнул ему в ухо:

— Курамочи-семпай?

@темы: пишу, споконы, Daiya no Ace