прямой вайфай в безысходность
*булькнула со дна*
А я тут на дайя-недельку писала. И в тред недавно.
1. миюсава, драббл, драма, постканон с недельки— Как думаешь, — шепчет Савамура и пробирается к нему под бок, — когда это кончится?
Он тёплый и распаренный после горячей ванны, пахнет казённым шампунем и кутается в белое полотенце.
— Кончится что?
Миюки отключает громкость на телевизоре и обнимает Савамуру за плечи — со школы они очень раздались, и сейчас Миюки превосходит Савамуру разве что в росте.
— Всё это. Когда мы перестанем тратить последние гонорары на гостиницы и перестанем колесить по стране, когда мы вернёмся к своей нормальной жизни?
Когда?
Как будто Миюки знает.
Он вообще не думал, что однажды обнаружит Савамуру на пороге своей квартиры. На самом деле, он в принципе не думал о Савамуре, когда выпустился из школы. У него был институт и неожиданно весёлая студенческая жизнь, головокружительная карьера в спорте и прицелы камер практически в его собственной ванной, а Савамура остался в прошлом и во всё чаще появляющихся заметках в спортивном журнале о подающем впечатляющие надежды питчере.
Он как раз подписал контракт с NPB, когда Савамура позвонил к нему в дверь. Это позже Савамура скажет, что вообще-то просто хотел сходить выпить и вспомнить школу, а Миюки постарается не думать о размере неустойки и о, возможно, закрытой дороге в большой спорт, но тогда он просто потянул Савамуру за воротник отглаженной рубашки, захлопнул дверь и сделал то, о чём, кажется, смутно думал ещё в школе: поцеловал во что-то пытающиеся сказать губы.
С Савамурой было почему-то совсем иначе, чем с кем-либо ещё, он брал и отдавался так, будто каждый раз был его первой и последней возможностью. Он хватался за плечи и руки, царапал спину и тяжело дышал, вытягивая шею. Он был таким красивым, что щипало в носу.
Миюки никак не мог взять себя в руки. Он сгорал и сходил с ума, таскал Савамуру по городам и гостиницам, прятал за закрытой дверью и под собой, будто сам воздух мог отобрать его у него и прекратить это безумие.
Миюки не думал о том, что будет дальше, но об этом думал Савамура, и его было всё сложнее отвлечь. Миюки не мог сказать, когда это кончится, зато он точно знал, что будет, когда это произойдёт.
Когда всё закончится, Миюки больше не сможет ощущать наполненность от одной только игры в бейсбол. Когда его перчатка будет смыкаться на пойманном мяче, он будет думать о том, что ему надо что-то ещё. Что-то, что осталось далеко позади и к чему уже не найти дороги.
Когда всё кончится, Савамура будет жить дальше, потому что он-то, в конце концов, просто хотел выпить.
Когда они сидят с выключенным светом в очередной гостинице Киото, за окном смеркается, а туристы стекают из храмов по лестницам неровными ручейками, Савамура, тёплый и распаренный после ванны, пробирается к нему под бок и спрашивает:
— Когда это кончится?
Миюки обнимает его за плечи и долго думает, ему хочется сказать «Никогда», но он только молчит.
Савамура мелко дрожит, хотя на улице едва начинается осень.
Миюки отвечает:
— Никогда… Никогда не задавай мне больше этого вопроса.
Ему кажется, что иголочки инея перебираются с плеч Савамуры на его обнимающие руки. Люди на экране беззвучно разевают рты, а впереди ещё сотня белых номеров гостиниц и неизвестность за тонкой дверью.
Савамура сжимает его ладонь, и пальцы у него горячее солнца Сахары.
2. дженовая миюсава, почти-мини, ау, постапокалипсис, драма из треда
Глубоко за полночь они покинули свое убежище, так долго дававшее им еду и кров.
Миюки шёл, стараясь скрыть страх и оглядываться не так лихорадочно, как хотелось бы, но взгляд у него всё равно беспорядочно метался с одного едва различимого в сером мраке предмета на другой.
Он сжимал в руках обрубок железной трубы (пальцы едва подрагивали, почти незаметно) и клочок бумаги. Савамура позади привычно молчал и шагал так тихо, что если не знать, можно было бы решить, что его там вовсе нет.
Они вообще редко разговаривали. Миюки думал, что они оба немного помешались — ещё тогда, в первый месяц после катастрофы, когда они обсуждали всё подряд, кроме неё. На самом деле, они никогда так много не говорили, как в тот холодный, мёртвый январь.
Савамура замолчал первым, и тогда то и дело повисавшая тишина надувалась отвратительным гнойным волдырём, который Миюки из раза в раз поскорее пытался вскрыть, но вскоре бросил, потому что оказалось, что молчать гораздо проще, чем давить из себя слова.
Иногда Миюки до отвращения было жалко их обоих. Сложно было узнать в этом тихом, исхудавшем и усталом человеке прежнего Савамуру — громкого, пышущего здоровьем и энергией. Он не знал, насколько изменился сам, на подозревал, что представляет из себя зрелище не менее жалкое, чем Савамура.
Впрочем, возможно, что Савамура-то как раз был менее жалок, чем он, потому что в тот день, когда они нашли записку, именно он не дал сбежать от неё, как от огня.
Они нашли её в этом последнем убежище, самом удачном, что им встречались за полгода — оставленная хозяевами квартира с чудом не разграбленными кухонными полками. Тогда Миюки впервые почувствовал себя счастливым, поедая немного заплесневелые кукурузные хлопья.
Записка лежала в ванной, на поставленных в ряд бутылках воды. Миюки дёрнулся к входной двери сразу, как их увидел, но Савамура удержал его за руку и посмотрел так загнанно, что он волей-неволей притормозил, вглядываясь в тёмные умоляющие глаза.
Вера — это то чувство, которое атрофируется на вторую неделю после апокалипсиса. Когда привычный уклад жизни рушится в одночасье, а каждый новый рассвет вбивает в тебя действительность, как раскалённые гвозди, становится сложно поверить хоть во что-то.
Но Савамуре Миюки почему-то верил. Может быть, потому что он — единственное, что осталось у него из его прошлой жизни.
"Если ты читаешь это послание, значит, ты ещё жив.
Нас семеро, и у нас есть оружие, лекарства и надежда.
Мы будем ждать тебя на пересечении третьей и девятой улицы тринадцатого августа до самого рассвета.
Пожалуйста, приходи", — вот что было написано в короткой записке, которую Миюки всё-таки прочёл, успокоившись и сбросив походный рюкзак с плеча.
Он, в общем-то, понимал, что кроме них остались ещё выжившие люди, но сейчас они впервые нашли этому однозначное подтверждение. Конечно, об этом говорили и разграбленные магазины, и иногда встречавшиеся отходы, и изредка появляющийся где-то далеко над крышами дымок, похожий на дым от костра, но они ещё ни разу никого не встретили за всё время. Но теперь...
Миюки не знал, что именно он чувствовал, а живот сводило такой яростной тревогой, что хотелось выть, но Савамура смотрел всё так же душераздирающе, и он сдался.
В ночь перед выходом он так и не смог сомкнуть глаз. Савамура тихо дышал под боком, свернувшись в клубок, а Миюки всё пытался представить, что их ждёт. С самого дня катастрофы он искал причины тотального опустошения городов, но так и не нашёл ответа ни на один свой вопрос. Не было зомби, так полюбившихся киноиндустрии в последние годы, не было следов катаклизмов или чумы, не было трупов. Не было людей. В том январе он в полной мере прочувствовал весь ужас от невозможности просто посмотреть новости по телевизору или в интернете. И только много дней спустя он вознёс сам себе хвалу за то, что с самого начала этого нового безлюдного мира додумался вычеркивать дни из календаря, иначе давно бы окончательно сошёл с ума.
Когда он вынырнул из своей мучительной полудрёмы, Савамура уже не спал. Он коротко кивнул, и Миюки со вздохом принялся собираться.
Спустя несколько часов они медленно пробирались по тёмному переулку, и Миюки ощутимо потряхивало от смеси страха и волнения. Он затылком ощущал горячее нетерпение Савамуры — первая яркая эмоция за всё лето — и неосознанно всё больше ускорял шаг.
Они всё равно опоздали.
Недавно потушенный костёр ещё давал немного тепла, и Миюки, опустившись на корточки, приблизил к нему продрогшие от предутреннего заморозка пальцы. Савамура стоял молча, и Миюки даже не мог предположить, какие мысли вертятся у того в голове, но сам он чувствовал удивительно спокойствие — впервые за долгое время. Миюки не позволял себе на что-то надеяться, но почему-то здесь, у догоревшего костра, у этого свидетельства их упущенной возможности прожить хоть немного дольше или вовсе выжить, он поверил в то, что пока есть люди — есть надежда.
Оранжевое огромное солнце вставало над опустевшим городом — верхушки стеклянных небоскрёбов тонули в свете, пуская слепящие блики.
Миюки прикрыл глаза.
Начинался новый день.
*опустилась обратно*
А я тут на дайя-недельку писала. И в тред недавно.
1. миюсава, драббл, драма, постканон с недельки— Как думаешь, — шепчет Савамура и пробирается к нему под бок, — когда это кончится?
Он тёплый и распаренный после горячей ванны, пахнет казённым шампунем и кутается в белое полотенце.
— Кончится что?
Миюки отключает громкость на телевизоре и обнимает Савамуру за плечи — со школы они очень раздались, и сейчас Миюки превосходит Савамуру разве что в росте.
— Всё это. Когда мы перестанем тратить последние гонорары на гостиницы и перестанем колесить по стране, когда мы вернёмся к своей нормальной жизни?
Когда?
Как будто Миюки знает.
Он вообще не думал, что однажды обнаружит Савамуру на пороге своей квартиры. На самом деле, он в принципе не думал о Савамуре, когда выпустился из школы. У него был институт и неожиданно весёлая студенческая жизнь, головокружительная карьера в спорте и прицелы камер практически в его собственной ванной, а Савамура остался в прошлом и во всё чаще появляющихся заметках в спортивном журнале о подающем впечатляющие надежды питчере.
Он как раз подписал контракт с NPB, когда Савамура позвонил к нему в дверь. Это позже Савамура скажет, что вообще-то просто хотел сходить выпить и вспомнить школу, а Миюки постарается не думать о размере неустойки и о, возможно, закрытой дороге в большой спорт, но тогда он просто потянул Савамуру за воротник отглаженной рубашки, захлопнул дверь и сделал то, о чём, кажется, смутно думал ещё в школе: поцеловал во что-то пытающиеся сказать губы.
С Савамурой было почему-то совсем иначе, чем с кем-либо ещё, он брал и отдавался так, будто каждый раз был его первой и последней возможностью. Он хватался за плечи и руки, царапал спину и тяжело дышал, вытягивая шею. Он был таким красивым, что щипало в носу.
Миюки никак не мог взять себя в руки. Он сгорал и сходил с ума, таскал Савамуру по городам и гостиницам, прятал за закрытой дверью и под собой, будто сам воздух мог отобрать его у него и прекратить это безумие.
Миюки не думал о том, что будет дальше, но об этом думал Савамура, и его было всё сложнее отвлечь. Миюки не мог сказать, когда это кончится, зато он точно знал, что будет, когда это произойдёт.
Когда всё закончится, Миюки больше не сможет ощущать наполненность от одной только игры в бейсбол. Когда его перчатка будет смыкаться на пойманном мяче, он будет думать о том, что ему надо что-то ещё. Что-то, что осталось далеко позади и к чему уже не найти дороги.
Когда всё кончится, Савамура будет жить дальше, потому что он-то, в конце концов, просто хотел выпить.
Когда они сидят с выключенным светом в очередной гостинице Киото, за окном смеркается, а туристы стекают из храмов по лестницам неровными ручейками, Савамура, тёплый и распаренный после ванны, пробирается к нему под бок и спрашивает:
— Когда это кончится?
Миюки обнимает его за плечи и долго думает, ему хочется сказать «Никогда», но он только молчит.
Савамура мелко дрожит, хотя на улице едва начинается осень.
Миюки отвечает:
— Никогда… Никогда не задавай мне больше этого вопроса.
Ему кажется, что иголочки инея перебираются с плеч Савамуры на его обнимающие руки. Люди на экране беззвучно разевают рты, а впереди ещё сотня белых номеров гостиниц и неизвестность за тонкой дверью.
Савамура сжимает его ладонь, и пальцы у него горячее солнца Сахары.
2. дженовая миюсава, почти-мини, ау, постапокалипсис, драма из треда
Глубоко за полночь они покинули свое убежище, так долго дававшее им еду и кров.
Миюки шёл, стараясь скрыть страх и оглядываться не так лихорадочно, как хотелось бы, но взгляд у него всё равно беспорядочно метался с одного едва различимого в сером мраке предмета на другой.
Он сжимал в руках обрубок железной трубы (пальцы едва подрагивали, почти незаметно) и клочок бумаги. Савамура позади привычно молчал и шагал так тихо, что если не знать, можно было бы решить, что его там вовсе нет.
Они вообще редко разговаривали. Миюки думал, что они оба немного помешались — ещё тогда, в первый месяц после катастрофы, когда они обсуждали всё подряд, кроме неё. На самом деле, они никогда так много не говорили, как в тот холодный, мёртвый январь.
Савамура замолчал первым, и тогда то и дело повисавшая тишина надувалась отвратительным гнойным волдырём, который Миюки из раза в раз поскорее пытался вскрыть, но вскоре бросил, потому что оказалось, что молчать гораздо проще, чем давить из себя слова.
Иногда Миюки до отвращения было жалко их обоих. Сложно было узнать в этом тихом, исхудавшем и усталом человеке прежнего Савамуру — громкого, пышущего здоровьем и энергией. Он не знал, насколько изменился сам, на подозревал, что представляет из себя зрелище не менее жалкое, чем Савамура.
Впрочем, возможно, что Савамура-то как раз был менее жалок, чем он, потому что в тот день, когда они нашли записку, именно он не дал сбежать от неё, как от огня.
Они нашли её в этом последнем убежище, самом удачном, что им встречались за полгода — оставленная хозяевами квартира с чудом не разграбленными кухонными полками. Тогда Миюки впервые почувствовал себя счастливым, поедая немного заплесневелые кукурузные хлопья.
Записка лежала в ванной, на поставленных в ряд бутылках воды. Миюки дёрнулся к входной двери сразу, как их увидел, но Савамура удержал его за руку и посмотрел так загнанно, что он волей-неволей притормозил, вглядываясь в тёмные умоляющие глаза.
Вера — это то чувство, которое атрофируется на вторую неделю после апокалипсиса. Когда привычный уклад жизни рушится в одночасье, а каждый новый рассвет вбивает в тебя действительность, как раскалённые гвозди, становится сложно поверить хоть во что-то.
Но Савамуре Миюки почему-то верил. Может быть, потому что он — единственное, что осталось у него из его прошлой жизни.
"Если ты читаешь это послание, значит, ты ещё жив.
Нас семеро, и у нас есть оружие, лекарства и надежда.
Мы будем ждать тебя на пересечении третьей и девятой улицы тринадцатого августа до самого рассвета.
Пожалуйста, приходи", — вот что было написано в короткой записке, которую Миюки всё-таки прочёл, успокоившись и сбросив походный рюкзак с плеча.
Он, в общем-то, понимал, что кроме них остались ещё выжившие люди, но сейчас они впервые нашли этому однозначное подтверждение. Конечно, об этом говорили и разграбленные магазины, и иногда встречавшиеся отходы, и изредка появляющийся где-то далеко над крышами дымок, похожий на дым от костра, но они ещё ни разу никого не встретили за всё время. Но теперь...
Миюки не знал, что именно он чувствовал, а живот сводило такой яростной тревогой, что хотелось выть, но Савамура смотрел всё так же душераздирающе, и он сдался.
В ночь перед выходом он так и не смог сомкнуть глаз. Савамура тихо дышал под боком, свернувшись в клубок, а Миюки всё пытался представить, что их ждёт. С самого дня катастрофы он искал причины тотального опустошения городов, но так и не нашёл ответа ни на один свой вопрос. Не было зомби, так полюбившихся киноиндустрии в последние годы, не было следов катаклизмов или чумы, не было трупов. Не было людей. В том январе он в полной мере прочувствовал весь ужас от невозможности просто посмотреть новости по телевизору или в интернете. И только много дней спустя он вознёс сам себе хвалу за то, что с самого начала этого нового безлюдного мира додумался вычеркивать дни из календаря, иначе давно бы окончательно сошёл с ума.
Когда он вынырнул из своей мучительной полудрёмы, Савамура уже не спал. Он коротко кивнул, и Миюки со вздохом принялся собираться.
Спустя несколько часов они медленно пробирались по тёмному переулку, и Миюки ощутимо потряхивало от смеси страха и волнения. Он затылком ощущал горячее нетерпение Савамуры — первая яркая эмоция за всё лето — и неосознанно всё больше ускорял шаг.
Они всё равно опоздали.
Недавно потушенный костёр ещё давал немного тепла, и Миюки, опустившись на корточки, приблизил к нему продрогшие от предутреннего заморозка пальцы. Савамура стоял молча, и Миюки даже не мог предположить, какие мысли вертятся у того в голове, но сам он чувствовал удивительно спокойствие — впервые за долгое время. Миюки не позволял себе на что-то надеяться, но почему-то здесь, у догоревшего костра, у этого свидетельства их упущенной возможности прожить хоть немного дольше или вовсе выжить, он поверил в то, что пока есть люди — есть надежда.
Оранжевое огромное солнце вставало над опустевшим городом — верхушки стеклянных небоскрёбов тонули в свете, пуская слепящие блики.
Миюки прикрыл глаза.
Начинался новый день.
*опустилась обратно*
@темы: геи, пишу, споконы, Daiya no Ace
-
-
21.02.2016 в 12:07Особенно за постап!
-
-
22.02.2016 в 06:50Вот это очень классно было
-
-
22.02.2016 в 13:54-
-
23.02.2016 в 08:15-
-
23.02.2016 в 22:44